Юрий Евлампьев. Причисляет себя к разработчикам электронных устройств. Закончил Рязанский радиотехнический институт. Учился фотографии в студии известного российского фотохудожника Виктора Агеева. Вместе с философом Сергеем Чиликовым и технократом Валерием Воецким стоял у истоков группы «Факт» (г. Йошкар-Ола), сформированной как оппозиция к ангажированной фотографии. Чебоксарский период числит с 80-го года, когда к «Факту» присоединяются чебоксарцы Евгений Лихошерст и Владислав Михайлов. С этого же времени началось формирование чебоксарской фотографической школы, основным стремлением которой являлись: тяга к метафизической фотографии и культивирование индивидуальных изобразительных программ.

— Юра, скажи, пожалуйста, твой проект «Чебоксары как феномен фотографического бытия», которым ты занимаешься уже пять лет, на сколько он рассчитан?

— Такой проект может длиться годы и годы. Я надеюсь, он будет продолжаться. Каждый год приносит что-то свое в фотографическое бытие. И это что-то надо рассмотреть и понять.

— Объясни, почему «феномен»? И феномен только действительно в фотографическом бытии или все же в этой реальности тоже?

— Все вместе это можно назвать полипространством, поэтому разделять такие вещи бессмысленно. Для популяризации фотографии с 78-го года, когда мы осознанно шли к фотографии как искусству, немало сделано чебоксарскими фотографами уже пяти поколений. Хотя для раскрытия всего диапазона форм существования фотографического бытия, может быть, предстоит сделать еще больше. А в этом диапазоне и получение фотографического образования через кружки и студии, и культивирование фотографами своего фотографического имиджа, и издательская деятельность, и опыт работы филиала Академии аудиовизуальных искусств, и организация фотографической галереи. Все это вместе и образует полипространство. Оно и спровоцировало рождение проекта.

— Но я опять о «феномене». Почему не объект, например?

— Когда мы создавали «Факт» в Йошкар-Оле, эта группа дистанцировалась от всех других групп. Поначалу мы увязывали «Факт» просто с неким абстрактным понятием «Йошкар-Ола». Но мы стали делать на этом акцент: только в Йошкар-Оле могла создаться такая группа. Мы очень быстро поняли, что на этом можно построить миф под названием «Факт» в Йошкар-Оле». Слово «Факт» должно было обрасти легендой, мы стали мифологизировать каждый свой шаг. Вплоть до того, как нас будут воспринимать потомки. От этого само данное географическое пространство приобретало как бы другие, более значимые, очертания в общем строе и другой вес. В искусстве, когда что-то происходит, это что-то всегда произрастает из какой-то группировки, которая культивирует идеи, выстраивает свою философию, мировосприятие. У нас были платформа, цели, программа, мы стали частью фотографического бытия тогдашней страны. И все же у нас было-то, чего не было у других. И это тоже был феномен. В 79-м году я оказался в Чебоксарах, и во мне все это было уже как бы слеплено. Т.е. если мы занимаемся чем-то основательно — это всегда обрастает легендой. Просто нужно чувствовать великую сопричастность к происходящему.

— Значит, в Йошкар-Оле ты с увлечением творил йошкаролинский феномен, а по приезде в Чебоксары просто как бы пересел на «другой велосипед» и стал создавать «феномен чебоксарский»?

— В Йошкар-Оле у меня не было проекта с таким названием. Но, как я говорил, эти вещи я понял еще там. Просто их нельзя рассматривать в отрыве от географической широты. Да, из йошкаролинского это довольно быстро перетекло в чебоксарское движение. С прежними собратьями по цеху мы стали даже конкурировать в мифах. Мы называли себя правым и левым берегом. Я лично очень старался, чтобы миф нашего правого берега был выкристаллизован со всех сторон. В середине 80-х эпицентром мифологизации стали Чебоксары.

Слушая Евлампьева, можно подумать, что он занят некой игрой. Однако его страсть к упорядочиванию хаоса параллельного бытия, как он еще называет и фотографию, и жизнь любого другого человека, поистине не знает пределов. Стоит только взглянуть на его кураторские отчеты о выставках, о «вехах» в творчестве группы или своих собственных, «верстовых столбах» на пути познания фотографической реальности, периодах, которые носят имена, как отдельные личности времени, и творение мифа медом не покажется. Хотя для Евлампьева это как раз самый мед. Ему мало делать серию за серией, где грань между метафизикой и гиперреализмом так тонка, что ее почти не видно. Ему надо устроить этих «деток» во времени и пространстве, чтобы не создавать дополнительных трудностей будущим последователям и исследователям. Он очень заботится об их быстром продвижении вперед.

«Время неумолимо движется вперед. События, уходящие в прошлое, быстро теряют свою осязаемость. Если не попытаться их фиксировать, то большая часть событий бесследно исчезает. Но, как известно, из крупиц складывается история, и каждое следующее поколение, впитав предыдущий опыт, должно идти дальше своих предшественников. Этому продвижению будет способствовать и осязаемый след чебоксарского фотографического бытия, оставленный фотографами на правом берегу реки Волги».
Из проекта «Чебоксары как феномен фотографического бытия».

— Что дает самому городу создаваемый вами миф?

— Это что-то добавляет в копилку чисто городского сознания. Кто-то начинает смотреть на город совсем по-другому, как на именно свой, любимый, уникальный.

— Да, мифами окружают города художники, поэты. Чем плотнее, интереснее мифы, тем еще больше поэтов и художников слетается в этот город. Они покидают свои деревни, создавая им некий ностальгический образ, сидючи в мегаполисе, а о провинциальных скучных или промышленных городах и вспоминать не хотят.

— Эта тяга естественна. Ведь питательная среда там уже кем-то создана. И не надо тратить сил на ее создание, чтобы «лететь» дальше. Но лично меня в свое время мегаполисы, напротив, пугали. Когда я выбирал место распределения, то высматривал город небольшой, но с уже существующим фотографическим сознанием.

— Но ведь все эти наши «небольшие» города как бы не совсем города, а тебя, как я понимаю, все же интересовали некие признаки урбанизации?

Нет, меня интересовало именно фотографическое сознание, а это не настолько категорично тождественно сознанию урбанистическому. Хотя конечно, фотография — это, несомненно, дитя города. А насчет наших городов, то это уже «общее место», что все они еще как бы между городом и деревней. Подавляющее большинство их жителей имеет сельский менталитет. Я сам не могу себя причислить к людям с городским менталитетом. Хотя, конечно, никогда бы не стал распахивать парковые земли под картошку, как это сейчас у нас делается. Посмотрите, как весна, лето, осень — все стаями двигаются в деревню. И не только потому, что надо привезти помидор и яблок, просто очень тянет в родное село. Я читал книгу Арбатовой, где она рассказывает о российских эмигрантах в Англии. Они сами говорят, что российский менталитет из них прет и никогда большинство из них не состыкуется с другим порядком жизни. Сева Новгородцев говорил, что со школы готовил себя к эмиграции. А вот поди ж ты, все равно чувствует себя в Лондоне инородным пятном. Наше пространство — внутри нас.

Свой собственный менталитет Евлампьев тоже называет фотографическим. Это умение зацепиться за нереальное, в которое, благодаря изображению, все верят. В результате чего это начинает приобретать реальные черты. Т.е. фотография для Евлампьева вопрос веры, которая для него базируется на определенном деле, где все главные моменты построены из тысяч предшествующих. В отличие от многих других собратьев по творческому цеху он определил для себя главными именно «предшествующие» моменты. Потому его фотографический конспект сознания хоть и заполнен четко и определенно, при внимательном рассмотрении в нем без труда можно углядеть радость автора в виду непознаваемости мира, неясности и бесконечности того, что любой дурак числит законченным и ясным. Не потому ли любимым высказыванием куратора «чебоксарского феномена» является где-то прочитанное у Йозефа Судека и выстраданное где-то у себя, что настоящий художник может творить, не выходя за пределы своего сада. Успей, мол, свое-то вокруг разглядеть как следует...

— В 76-м году в Йошкар-Оле было гораздо больше городского сознания, чем в Чебоксарах. Наверное, свою роль сыграло то, что там было больше варягов из больших городов, другой набор вузов и пр. Там, например, был политехнический институт. Он имел очень хорошие связи с Казанью. «Политех» представлял собой мощный инженерный центр, потенциал технократов. Чем меньше такого потенциала в городе — тем меньше он город. И тем меньше он воспринимает фотографию вообще, о чем мы уже говорили. В 76-м в Чебоксарах никакого фотографического сознания не было.

— А тех, кто снимал здесь до вас портреты передовых сталеваров, доярок и красивые закаты над Волгой, ты не считаешь фотографами?

— К официальному искусству я всегда был в оппозиции. Но ни в коем случае не к фотографам вообще. У них просто была другая знаковая система, другие цели и задачи. Говоря о фотографическом сознании, я имею в виду движение, философию, концепцию — то, что мы создавали с конца 70-х. До нас здесь в фотографии этим никто не занимался. В плане популяризации чебоксарской фотографии на просторах СССР «Ракурсом» было очень много сделано. Нам удалось создать миф о необыкновенной чебоксарской фотографии.

— Так все-таки миф, или она в самом деле была необыкновенной?

— Это настолько связано и переплетается, что излишне объяснять. В любом случае на то, что наш миф не пустой звук, у нас есть алиби — наши фотографии приняли во многих уголках Союза. Видно, в них было все же много из того, что непохоже на других. В какой ситуации у человека возникает гордость? Когда его дело состоялось.

— Сейчас у нас кругом висят плакаты «Город моей мечты». Это формальность, очередное творение мифа?

— Для кого как. Наверное, для Игумнова, который делает свое дело, и это дело пронизано Чебоксарами конкретно — поэтому совсем не формальность. У него уже есть свой миф. А у стороннего наблюдателя, который не связал с Чебоксарами своего дела, это может вызвать даже иронию. Он будет мыслить в других категориях, сравнивать с каким-нибудь Парижем. Я уже говорил, каждый живет в своей системе знаков.

— Но собственная система — тоже не абсолют. Так можно всю жизнь любоваться на одну свою систему.

— Конечно, нет. Если система не развивается — она мертва. И к ней не потянутся люди. Тот же миф работает только тогда, когда хотя бы время от времени имеет реальное подтверждение.

— Миф и как вранье, вымысел, но и как приложение ума.

— Вымысел и без того имеет в корне мысль. Для того, чтобы сделать, надо сначала придумать. В любом городе есть свои феномены, известные личности, а люди не хотят воспринимать город как нечто выдающееся и неповторимое. В Америке в каждом захолустье готовы состряпать миф из любой ерунды. А у нас, например, человек построил конно-спортивную школу. Ну и что? Живет какая-нибудь бабушка с головокружительной биографией. Реакция та же... Вокруг всего требуется создание историй, знаков и символов. Через них люди проникаются к местности интимным чувством. Но эти знаки и символы не падают с неба.

Последний период чебоксарского фотографического бытия сначала носил у Евлампьева название «Затишье» и ограничивался 94-м годом. «Чебоксары как феномен...» в его исторических записях числятся с 95-го. Период долго «ходил» без имени. Наконец, после долгих раздумий летописца, он получил имя «Локальный», потому что был «наполнен понятием рассредоточенной деятельности». Рассредоточенной деятельностью заняты сам Юрий Евлампьев, а также Андрей Добрынкин, Сергей Шкурло, Михаил Костарев, Борис Михайлов. Один занят «чебоксарским феноменом». Другой издает фотографический вестник и курирует сначала галерею «6x7», а затем и «Артфото». Третий, наконец, реализовал идею о профессиональной студии. Четвертый сплотил фотографов в стенах фотоклуба. А пятый вообще сформировал школу моделей.
Вот такие локальные узлы. А между тем на горизонте какой-то следующий период.
Одним словом, жизнь прекрасна. Особенно фотографическая.

10 сентября 2000 г.